Мои родители, Пашков Василий Павлович и Пашкова Прасковья Фоминична, в 1952 году по Государственной программе переселения на Дальний Восток из города Могилева переехали в маленькое русское село Поречье в Уссурийском крае. Здесь родился я, их первенец, затем мой младший брат Саша и сестричка Люба. Но детство наше проходило уже в рабочем поселке Николаевка на берегах реки Тунгуски — притока великого Амура вблизи Хабаровска. Здесь все мы пошли в школу.
Сколько себя помню, я знал о военном детстве моих родителей в оккупированной немцами Белоруссии, но о подробностях речи не заходило. Отец нередко, видя наше баловство или капризы за обеденным столом, говорил: «Да, дети, не знаете вы голода и нужды, не цените хлеб!» Но однажды, обратив внимание на учебник «История Древнего мира» в моих руках, взял его, открыл раздел о рабстве в Древнем Риме, внимательно прочитал и задумчиво произнес: «Рабство в Древнем мире родилось, но отнюдь не осталось в прошлом. Гнусное явление порабощения человека человеком, оно и в XX веке оказалось востребованным». Я поинтересовался, что он имеет в виду, о каком рабстве в наше время можно говорить? Отец помолчал, затем, потрепав меня по вихрам, сказал: «Я, Вова, в твоем возрасте во время войны испытал рабство на себе в Германии».
Агитация оккупантов
— До войны наша семья жила в белорусском городке Климовичи Могилевской области, где я успел окончить 5 классов школы, — вспоминал папа. — Старшие братья ушли кто на фронт, кто в партизаны, а мы с младшей сестренкой Катей остались с родителями в оккупированном немцами городе.
Уже с осени 1941 года немцы стали агитировать и вербовать белорусов ехать на работу в Германию, листовки и кинохроника обещали сытую и благополучную жизнь в культурной стране.
Но их пропаганде мало кто верил, и готовых добровольно покинуть свой родной край, даже в условиях оккупации, находилось не много.
После поражения под Москвой немцы, поняв, что скорой победы не будет, перешли к более жестоким методам установления своего порядка в оккупированной Белоруссии и силового принуждения к отъезду в Германию. А тут еще активизировались партизаны и подпольщики, стали взрывать мосты, пускать эшелоны под откос, убивать немецких солдат и полицаев. В связи с возросшим призывом в армию в Германии все острее стала ощущаться нехватка рабочих рук, поэтому была создана специальная служба. Генеральным уполномоченным по использованию рабочей силы стал Фриц Заукель. Агитационные плакаты с его подписью висели во всех присутственных местах городов Белоруссии.
Поскольку вербовка добровольцев все более пробуксовывала, с осени 1942 года началась, как говорили в народе, «охота Заукеля»: немцы стали хватать людей на улицах и рынках и принудительно отправлять на работы в Германию.
Я был еще мал и думал, как и мои родители, что меня эта печальная участь не коснется. Но ранней весной 1943 года, когда мне исполнилось 14 лет, попал в их рабскую машину принудительного труда и я.
Угон в Германию
Схватили меня на рынке, где я пытался обменять сапоги отца на хлеб или муку. Поняв опасность облавы, я успел передать сапоги знакомой торговке — нашей соседке, попросил ее вернуть их отцу и сообщить о моей беде. Но увидел я моих дорогих родителей только на вокзале при посадке в товарный вагон поезда. Мама успела сунуть мне в руки узелок с продуктами и старое пальто отца, которое потом согревало меня в зимние холода; я много раз с благодарностью и нежностью вспоминал в неволе маму с отцом, братьев, сестренку и родной теплый дом.
В вагон нас набили человек 40, взрослых и детей. Даже нар не было — спали на полу на соломе, пищу и воду передавали немцы через приоткрытую дверь. Туалетом служила дыра в углу вагона. Поначалу я, как и некоторые взрослые, очень стеснялся прилюдно оправляться, старался прикрыться (очень пригодилось пальто).
Поезд часто останавливался и подолгу стоял, видимо, пропуская военные эшелоны. Открывалась дверь, охранники выдавали нам порцию жидкого супа и кусок эрзац-хлеба пополам с отрубями. В щели вагона можно было видеть голубое небо, вагоны других поездов и в движении мелькающие деревья и поля.
Дорога до Германии заняла полтора месяца — в адских условиях скученности и антисанитарии. Нас всех донимали вши и дизентерия. Девочка лет десяти скончалась в страшных муках на руках своей матери, пожилой мужчина в гражданском рваном костюме и шляпе жаловался на удушье, несколько раз падал на пол, теряя сознание, пока не умер, как сказали старшие, от инфаркта. О медицинской помощи и речи не было, а тела умерших забрали только на остановке в Польше, где немцы провели «чистку» и назначили, кому выйти из вагонов: старым и больным. Мы поняли, что судьба их была трагичной.
Распределительный лагерь
Нас «выгрузили» в Восточной Пруссии на станции Кёнигсберг и отвели в распределительный концлагерь Тифенталь — с бараками и сторожевыми вышками за колючей проволокой. Здесь мы прошли санитарную обработку, медицинское обследование, нам раздали прямоугольные синие тряпичные нашивки с тремя буквами «OST», что значило: «остарбайтер», т. е. работник с Востока, или «восточный рабочий». Отказ от ношения знака был чреват штрафом или карцером. Меня, как и других новоприбывших заключенных, постригли на лысо, но оставили в той же одежде, так что от вшей полностью избавиться не удалось.
В этом лагере я провел месяц, пока и до меня не дошла очередь определиться в рабы. Вывели меня с двумя десятками заключенных лагеря на «арбайтцанг» — биржу труда, а по сути — невольничий рынок. Этот момент «перехода в рабство», когда нас отбирали, словно скот на ярмарке, запомнился мне на всю оставшуюся жизнь.
Начало рабства
Я был отобран бауэром (так мы называли всех немецких фермеров). Он усадил меня на тарантас и привез к себе на усадьбу с большим двухэтажным домом, на котором развевался нацистский флаг со свастикой. Позже я узнал, что попал в типичное хозяйство «гроссбауэра» (крупного крестьянина).
Во двор вышли хозяйка, две молодые немки (видимо, невестки) и трое детей. Все с интересом рассматривали нового раба как экзотическое животное. Впрочем, интерес их быстро пропал.
Хозяин распряг лошадь и отвел меня в хлев, жестами показав, что это мое место работы — ухаживать за скотиной, а в углу на нарах — место ночлега на соломе. Девушка-прислуга из дома принесла мне миску горячей похлебки, кусок черного хлеба и кружку эрзац-кофе без сахара. На польском языке она объяснила мне, что кормить меня будут два раза в день: утром и вечером, а алюминиевые миска, ложка и кружка теперь мои.
Азы расовой теории
Вечером с поля вернулись два взрослых работника — военнопленных, приобретенных хозяином ранее. С ними был управляющий — мужчина средних лет в галифе и сапогах с хлыстом в руках (плеткой из туго сплетенных ремней) и в кожаных перчатках несмотря на теплый весенний день. Под его присмотром мы вместе подоили коров, напоили лошадей, овец, затем только получили ужин.
Один из них, серб Живан, был высок, сухощав, молчалив и мрачен; другой, поляк Ян Домбровский, лет сорока, среднего роста и комплекции, был более разговорчив. Ян, поняв, что я из Белоруссии, стал расспрашивать меня на ломаном, но понятном мне белорусском. Он объяснил, что славяне для немцев — унтерменши, т. е. недочеловеки, а поэтому должны быть послушными рабами у высшей расы сверхчеловеков, и жить нам придется и летом, и зимой в хлеву с животными. При этом он недобро улыбнулся, оглянувшись на дом хозяев, заметив, как быстро они, казалось бы, культурные люди, привыкли к положению новоявленных рабовладельцев. Объяснил, что оба сына хозяев — офицеры и служат в вермахте. Особенно беспокоит их судьба младшего, который в звании обер-лейтенанта был отправлен воевать на Восточный фронт. И хозяин, и оба его сына — члены НСДАП (национал-социалистической немецкой рабочей партии), поэтому и флаг на доме, а в гостиной — портрет фюрера и его книга «Майн кампф».
Он смачно сплюнул и добавил с сарказмом и презрением:
— Такая вот у них «рабочая» партия и такой «социализм»!
Управляющий
Из флигеля после ужина вышел управляющий с неизменным хлыстом, в кожаных перчатках, с сапогами и щеткой в руках. Подошел к нам и молча бросил к моим ногам сапоги, жестом приказав их вычистить. Я поднял их и щетку, растерянно и вопросительно посмотрел на старших товарищей. Управляющему моя медлительность не понравилась. Не снимая перчаток, он взял меня за подбородок, приблизил к моему лицу свои злые, с белесыми ресницами глаза и прошипел:
— Я тут кируючий и мои наказы, щеня, треба выконувати беззаперечно и негайно! Зрозумив»?
— Так, пан кіраўнік, зразумеў!
Управляющий демонстративно достал серебряный портсигар, зажег сигарету и блаженно затянулся, поглядывая свысока то на работников, молча наблюдавших эту сцену, то на меня, чистившего его сапоги. Когда я закончил, он пальцем позвал за собой и направился во флигель. Я поплелся за ним. Но на первой же ступеньке крыльца он хлыстом остановил меня, забрал у меня свою обувь и небрежным жестом отпустил.
Вернувшись в сарай, я спросил у Яна:
— Кто этот управляющий, и почему он командует и живет во флигеле, а не в хлеву, как мы, хотя тоже славянин?
Ян брезгливо поморщился:
— Кок. Ma na imię Mikołaj.
Я не понял. И он повторил по-белорусски:
— С Украины. Западэнец. Мыкола.
Ему явно не хотелось говорить об этом человеке.
Сезонные батраки
Вскоре хозяин на сезонные работы по уборке урожая зерновых и овощей на два месяца прикупил в ближайшем концлагере шестерых заключенных из военнопленных: двух русских, двух украинцев, белоруса и татарина. Их вместе с нами разместили на нарах в хлеву, кормили два раза в день, а работать всем нам приходилось по двенадцать часов.
Я пас скот, доил коров, кормил свиней, убирал навоз. Взрослые работали в поле на износ, в сумерках вечера, наскоро поев, валились на нары и сразу засыпали. А подъем был на рассвете, работали без перерыва на обед до изнеможения.
Естественно, ни о какой оплате каторжного труда хозяин даже не обмолвился. И тем не менее эти шестеро считали, что им очень повезло: быть на свежем воздухе без вооруженной охраны, подъедаться украдкой из свиного корыта, а то и разжиться овощами во время уборки в поле.
Экзекуция
Однажды вечером, после возвращения с поля, управляющий выстроил нас на дворе и устроил досмотр: заставил вывернуть карманы, снять ремни, попрыгать.
Ян не раз предупреждал нас о возможности такой проверки, но не помогло, видимо, лагерные заключенные слишком изголодались. У одного из них выпало несколько морковок, у другого в кармане оказалась горсть гороха. В присутствии хозяина и по его распоряжению провинившимся Микола приказал обнажиться до пояса, затем по очереди ставил их к столбу, который он называл «ганебним стовпом», и собственноручно исполосовал до крови спины несчастных двадцатью пятью ударами своей плети. По его расплывшемуся в довольной улыбке лицу было видно, что он от экзекуции получает удовольствие и ему нравится роль мастера заплечных дел.
Хозяин остался удовлетворен наказанием и старанием своего личного палача и что-то явно одобрительное сказал тому по-немецки. Позже мы поняли, что по его распоряжению наказание избиением не ограничилось, потому что нам всем за кражу хозяйского добра урезали вечернюю пайку хлеба и лишили кружки ячменного эрзац-кофе.
Закончились осенние работы и срок аренды рабов — и всех шестерых вернули в концлагерь.
Прислуга
В доме, проживая в каморке под лестницей, прислуживала хозяевам юная полячка по имени Агнешка, не на много старше меня, также насильно вывезенная на чужбину после оккупации нацистами Польши. Она некоторое время не решалась заговорить со мной, но однажды, улучив момент, когда во дворе не было управляющего и хозяев, украдкой сунула мне в руки кусок хлеба с салом и тут же убежала. Я не успел и поблагодарить ее. Когда я поделился своим приобретением с Живаном и Яном, объяснив им, кто мне дал продукты, Ян посветлел лицом и одобрительно заметил:
— Агнешка добрая, смелая, красивая девушка, настоящая полячка. Но вот беда: этот кок, Микола, śmierdzący drań (смердящий прохвост) проходу ей не дает, домогается: якобы, хочет жениться. То подарки предлагает, то угрожает. Только заступничество хозяйки спасает девчушку от насильника.
Позже Агнешка стала смелее и не только делилась едой, помогала латать прохудившуюся одежду, лечила отварами от простуды, но с интересом расспрашивала меня о моей жизни в Белоруссии. Она рассказала и о себе:
— Отец мой был польским офицером, погиб в боях с немцами, а нас с мамой отправили в концлагерь и позже разлучили. Писала письма домой, родне, но ответа не получила. Так что я очень беспокоюсь о маме и совсем ничего о ней не знаю.
Траур немцев
Ранней весной 1944 года флаг на доме хозяев был приспущен, семья хозяев погрузилась в траур: пришло извещение о гибели на Восточном фронте младшего сына. А вскоре из обрывков разговоров немцев мы узнали о продолжающихся крупных поражениях вермахта в России. И странное дело: вместо ожесточения и мести нам немецкие хозяева стали посматривать на нас — унтерменшей — с удивлением и страхом. Но легче нам не стало, особенно мне от озлобившегося управляющего. Если Живана и Яна он явно опасался лишний раз задевать, то на мне срывал свою злобу по любому, часто надуманному, предлогу: не вовремя пригнал стадо коров, плохо накормил свиней, просто попался на глаза — значит, получи зуботычину кулаком или удар хлыстом. Однажды он так врезал мне, что я отлетел на перекладину стойла, потерял сознание и повредил ребра и руку. Придя в себя, едва дополз до нар. Это видела Агнешка, она вызвала хозяйку и объяснила, что произошло. Хозяйка сделала внушение управляющему, что он не имеет права портить имущество хозяйства. Три дня я отлеживался и восстанавливал здоровье. Молодость взяла свое, и я снова впрягся в рабскую работу.
Быт батраков и хозяев
Управляющий на время от меня отстал: на весенние работы хозяин привез новую партию из шести заключенных из концлагеря — в лохмотьях, изголодавшихся, но с надеждой в глазах. Всех без исключения хозяин и Микола называли русскими Иванами, хотя среди них только двое были русскими, а еще два были украинцы, один казах и даже один бурят, как он говорил, с великого озера Байкал.
Отбирал хозяин их по главному признаку: умению работать на земле, с техникой, пахать и сеять. Два десятка гектаров земли требовали больших усилий: в хозяйстве был трактор, прицеп, плуги, сеялки, сенокосилки. Со всей этой механизацией управлялись Живан с Яном, а подручными у них были новоприбывшие рабы. Вечером они едва живые добирались до своих нар, наскоро ужинали и засыпали. И так без выходных даже на молитву по воскресеньям. Хотя вся семья хозяина, демонстрируя показную набожность, каждое воскресенье празднично наряжалась, торжественно и не спеша усаживалась в тарантас и отправлялась с детьми и прислугой в ближайшую кирху. Кучером нередко поручали быть мне.
Преследование еврея
Управляющий нашел для себя новый объект придирок и наказаний. Им оказался один из украинцев по имени Михайло, в котором он заподозрил скрытого еврея и комиссара, хотя был этот работник типично славянской наружности: в очках, высокий, русый, нос прямой и слегка вздернутый.
В Климовичах до войны было много евреев, они были нашими соседями, я дружил и учился в одной школе с их детьми и не понимал ненависти немцев к представителям этого народа и желания их всех убить.
Помню, с первых дней оккупации города везде был развешен приказ коменданта: «Кто переступит границу города, того расстреляют вместе с семьёй», а «лицам еврейской национальности выходить из своих домов нельзя». Их заставили нашить на свою одежду шестиконечные звезды и таким же знаком отметить свои дома. Не то что укрывать евреев или помогать им — даже заходить к ним запрещалось под страхом смерти. Их всех, кроме детей и стариков, сразу стали гонять на принудительные работы.
Свидетелем такой охоты на евреев я стал и здесь, в Германии.
Однажды после окончания работ перед ужином Микола выстроил всех нас во дворе, подошел к этому украинцу, ткнул в грудь ему хлыстом и не то спросил, не то утвердил:
— Ты — Мойша, жид?
Тот смертельно побледнел и испуганно забормотал:
— Пан, це помылка. Я не Мойша, а украинець Михайло, з Житомиру.
Управляющий лишь утвердился в своей правоте и скомандовал:
— Скидай штаны!
Тут запротестовала хозяйка и распорядилась отвести подозреваемого в хлев и там проверить. Из сарая управляющий вывел понурого и потерянного батрака и торжествующе заявил:
— Обрізаний. Мене не проведеш.
После ужина управляющий лично выдал новоявленному еврею два квадрата серой материи с шестиконечными звездами и приказал пришить их к лагерной робе, что равнялось отложенному смертному приговору.
…Утром мы недосчитались нашего еврея, а с ним и его напарника-украинца.
Бежать и я помышлял, порывался не раз из этого ада. То, что я своей работой, пусть и подневольной, так или иначе помогаю немцам, меня очень угнетало. Росло чувство бессилия и даже комплекс вины перед моими старшими братьями, сражающимися на фронте. Но куда мне было бежать, если кругом Германия? Если не знаешь толком ни языка, ни дороги в сторону дома? Мы слышали, что такие попытки узников лагерей участились в конце войны, когда линия фронта была относительно недалеко, а в Германии нарастал хаос. Заключенные нам говорили, что до этого практически всех беглецов ловили, хотя некоторым и удавалось добраться до Польши.
…Нашим беглецам не повезло. Через сутки оба были пойманы: помогли местные жители, у которых они попытались раздобыть еды и гражданскую одежду. Немцы их жестоко и долго избивали. Еврея забили до смерти. Выжившего украинца ждал карцер, а затем —штрафной лагерь.
Лето 1944-го
Закончились посевные работы, двоих из оставшихся четырех батраков хозяин вернул в лагерь, а русского и бурята решил оставить, продлив их пребывание в хозяйстве до осени. Они отличились в ремонте трактора и умении работать с подвесной техникой, а бурят Баир, кроме того, впечатлил хозяина любовью к лошадям и умением их подковать. Русский, действительно Иван, оказался еще и электриком, и Ян уговорил хозяина пойти на затраты и заменить старый дизельный генератор и часть электропроводки. Оба заключенные были признательны Яну и Живану за протекцию — очень уж им не хотелось возвращаться за колючую проволоку в концлагерь.
В конце лета в отпуск с Западного фронта прибыл старший сын хозяев в чине майора люфтваффе, на служебной машине с водителем и несколькими чемоданами трофеев и подарков. В России вермахт только что потерпел очередное крупное поражение, что явно омрачало семейный праздник угрозой переброски летной части сына на Восточный фронт.
Раб-педагог
Осенью мне добавили еще одну обязанность: отвозить на пролетке хозяйских детей в школу и забирать их после занятий. Так в свои 15 лет я стал «педагогом», что у древних греков означало «раб — водитель детей», как мне, не без иронии, объяснил Ян. Старший мальчик Вилли учился в восьмом классе, был членом гитлерюгенда и с гордостью носил военизированную униформу. Вилли в качестве знака отличия за усердие в учебе и спортивные достижения получил право ношения на ремне ножа гитлерюгенда, что подчеркивало привилегированность и принадлежность его обладателя к элитной группе и внушало ему особую значимость в собственных глазах. Время от времени он доставал из ножен свой нож, вертел его в руках, покрикивал на меня и шутя тыкал им мне в спину, требуя ускорить бег лошади. Я делал вид, что пугаюсь, хватался за кнут, шумно понукал жеребца. Детям эта игра нравилась, а я их люто ненавидел. Его сестра Гертруда была на два года младше, входила в Союз немецких девушек — филиал гитлерюгенда, училась в школе для девочек, где их главным образом готовили быть в будущем хорошей женой и заботливой матерью — они изучали домоводство, педагогику и медицину. Мальчиков готовили править и воевать — они изучали историю, географию, евгенику, непременно занимались боксом. Как и мальчики, немецкие девушки активно занимались спортом, чтобы на все цели, которые перед ними ставила нацистская партия и фюрер, хватило сил и здоровья.
Младший, десятилетний Ганс, только готовился к торжественной церемонии приема в младшую возрастную группу — юнгфольк. Но ее проводили лишь раз в год, в день рождения фюрера (20 апреля), поэтому он в нетерпении и волнении постоянно заговаривал на эту тему. Я уже немного понимал по-немецки и из их разговоров разобрал, что Ганс обязан был 15 марта зарегистрироваться в Имперской молодежной штаб-квартире, которая тщательно изучит сведения о нем и семье, о расовой чистоте, а затем он еще должен будет пройти «испытания мальчика» на мужество и выносливость и врачебное обследование.
Провокация управляющего
Начало осени 1944 мы встретили в напряженных трудах по уборке обильного урожая. Хозяин ходил с нескрываемой довольной ухмылкой и демонстративно потирал руки, предвкушая большие барыши. Даже нам, его работникам, распорядился прибавить суточную норму еды, но и норму выработки повысил, возложив контроль на управляющего. А тот, выслуживаясь, лютовал, не сдерживая себя, главным образом отводил свою черную душу садиста на новых временных рабах. Дня не проходило, чтобы он не устраивал избиение кого-нибудь из них или порку хлыстом.
Я старался не попадаться лишний раз ему на глаза, и это было возможно, так как я преимущественно находился со стадом в поле. Но однажды вечером и я не уберегся.
В конюшне я ел сам и кормил лошадей из рук, и так увлекся, что не заметил управляющего. А его железные пальцы в неизменных перчатках сомкнулись на моем ухе: он уже предвкушал радость экзекуции. Для убедительности управляющий сунул мне за пазуху несколько битых яблок и вывел меня во двор. Там он поставил меня к «ганебному стовпу», достал свисток и пронзительно свистнул, созывая всех работников для своего показательного выступления.
Когда все собрались, вышли поглазеть на забаву и хозяйские дети, и хозяйка. Управляющий демонстративно выдернул мою рубашку из-под ремня — яблоки посыпались на землю. Он жестом показал мне снять рубашку и в полголоса, зло заклеймил меня преступником:
— Вин злодий. И повторил это по-немецки: — Еr ist ein Dieb.
Выдержал театральную паузу и добавил:
— Wer trotzde gegen diese Regeln verstößt, muss angemessen bestraft werden (Кто нарушит правила, будет также неотвратимо наказан).
И начал не спеша, с оттяжкой и удовольствием хлестать меня своей плеткой. После десятого удара я почти потерял сознание и упал на колени. Хозяйка взмахом руки остановила дальнейшее избиение, и управляющий объявил окончание представления.
Ян с Живаном на руках отнесли меня в хлев и бережно положили на нары. Агнешка тайком ночью принесла какую-то мазь и нежно смазала мои кровоточащие рубцы. Это ускорило мое выздоровление, но шрамы еще долго не сходили со спины.
Авианалеты на Кенигсберг
В конце 1944 года с нарастающей силой участились бомбежки советской авиацией и авиацией союзников городов Германии, в том числе и близкого к нам Кенигсберга. Хотя эти удары авиации укрепляли в нас веру в скорое окончание войны, вспоминаю о них как о самом страшном из того, что я пережил в Германии. Во время одной из таких бомбежек города был уничтожен не только военный завод, но и лагерь для остарбайтеров. Бомбы ведь не различали, где немцы, а где их жертвы.
Во время одного из таких налетов авиации на Кенингсберг я вместе с хозяином и Яном находился на местном рынке: мы с двух бричек продавали пшеницу в мешках,
яблоки в ящиках, молоко на розлив из бидонов. Торговля шла бойко, оставалось допродать лишь сметану да немного куриных яиц, когда прозвучала сирена воздушной тревоги. Хозяин приказал нам удерживать лошадей и ждать окончания бомбежки, а сам убежал в бомбоубежище, куда остарбайтерам вход был запрещен. К счастью для нас, тогда ни одна бомба на рынок не упала — целью налета была цитадель в центре города и порт.
Напуганный до смерти хозяин бегом вернулся на рынок, приказал нам с Яном забрать остатки непроданных продуктов, а сам остался ждать нас в местном баре, пивом успокаивая нервы. С тех пор он в город торговать не ездил, поручая это управляющему с Яном или Живаном.
Фольксштурм
Но избежать испытаний опасностями войны хозяину не удалось: по приказу Гитлера о тотальной мобилизации всего мужского населения в возрасте от 16 до 60 лет в феврале 1945 года он был мобилизован в ряды фолькштурма — отрядов народного ополчения нацистской Германии.
Хозяин, хотя ему было далеко за пятьдесят лет, вынужден был надеть военную форму и отбыть в расположение своего батальона. Дом остался на попечении хозяйки и управляющего. Впрочем, Миколу было не узнать: выглядел он потерянным и жалким, снял перчатки и отложил хлыст, с трудом скрывал животный страх за свою шкуру. Вскоре он под каким-то благовидным предлогом отпросился у хозяйки в город и исчез навсегда.
Стала все отчетливее слышна артиллерийская канонада приближающегося советского фронта. В марте с грузовой машиной появился старший сын хозяев, погрузил в нее самый ценный скарб, женщин и детей и увез их на Запад Германии, предпочтя сдаться союзникам. Мы были предоставлены сами себе, стараясь не вызывать излишнее внимание немцев, которым было явно не до нас: спасался каждый как мог.
Освобождение
Вот показалась на дороге первая колонна танков с красными звездами, одно из подразделений завернуло к нам и расположилось на короткий отдых. Стали
расспрашивать, кто мы такие и где хозяева. Мы объяснили, показывая на нашивку, что мы остовцы, хотя и из разных стран, и хотим как можно скорей вернуться домой.
Офицер в малиновых погонах растолковал нам, что теперь мы не остарбайтеры, а репатрианты, и нам предстоит пройти процедуру проверки на предмет измены Родине, т. е. оказаться в проверочно-фильтрационном лагере.
Впрочем, меня эта процедура допроса в отделе СМЕРШа практически миновала. Ответил только на вопросы, кто я и откуда, когда и при каких обстоятельствах был угнан в Германию, где и кем работал. Видимо, мои правдивые ответы подростка не вызвали сомнения и подозрения, скорее — сочувствие. Капитан СМЕРШа выдал мне справку об освобождении и направил в группу репатриантов со словами:
— Работал на немцев — пора искупить вину и поработать на Советскую Родину!
Репарация
Нам предстояло собрать и подготовить стадо племенных коров и быков для перегона в Белоруссию в счет репарации поверженной Германии. Была организована настоящая бригада из полутора десятка только что собранных людей. Командовала нами энергичная с зычным голосом молодая женщина в военной форме с погонами лейтенанта. Имя ее было Мария, но все почему-то звали ее по отчеству — Федоровна.
Я предложил ей усилить наш отряд хотя бы одной конной бричкой и взялся пригнать ее из нашей усадьбы, находившейся по соседству. Она придала мне в помощники для этой операции здоровенного покладистого молодого парня Петра, написала на клочке бумаги распоряжение на реквизицию лошади и телеги, расписалась и даже поставила какой-то штемпель. Нам повезло: усадьба временно пустовала от войск. Мы предъявили временному смотрителю хозяйства из гражданской администрации нашу липовую бумагу, он сделал запись в своей тетради и дал согласие — он явно тяготился своими обязанностями.
В усадьбе оставалась еще пара лошадей, одну из них мы впрягли в тарантас. Пользуясь безразличием смотрящего, загрузили пару мешков овса, мешок муки, бидон подсолнечного масла и два котла для кухни. Федоровне моя инициативность и предприимчивость пришлась по душе, и она оставила меня командовать «конной тягой», как она выразилась, а поваром назначила Петра, чему он был очень рад.
Вечером следующего дня Мария вернулась в лагерь верхом на красивом рыжем жеребце. В галифе, сапогах и кубанке, с погонами лейтенанта и орденом Красной Звезды на груди Мария выглядела настоящим кавалеристом. Уверенно держась в седле, она картинно проскакала галопом мимо нас, лихо вздыбила лошадь, заставила ее крутиться, чем вызвала наш искренний восторг. Осадив жеребца, Мария артистично соскочила, довольная собой. За ней появился Петр, гордо восседая в запряженной мерином телеге и зычно подгоняя коров. Вечером после ужина у костра Мария Федоровна не устояла под напором наших вопросов и рассказала:
— Всю войну прошла в кавалерийском полку, была санинструктором, затем освоила специальность связиста, даже стала командиром взвода связи. Дважды была ранена, но легко, обходилась походным лазаретом и возвращалась в свою часть. А в Германии не повезло. Как только пересекли границу, в очередном бою кавалерийская атака полка была остановлена пулеметным огнем, мы залегли, но попали под плотный минометный обстрел, взрывом мины я была ранена и контужена. На сей раз попала в госпиталь на месяц, осколок удалили, но было принято решение меня комиссовать из армии. Так я получила задание собрать племенное стадо и своим ходом с вами доставить в его Белоруссию.
Дорога домой
Наконец мы услышали радостную весть о Победе. Обнимались, плакали, смеялись… Нашлось оружие для салютной стрельбы. Мария Федоровна организовала праздничный ужин с главным тостом — за Победу!
Cтадо реквизированных коров было укомплектовано, и мы начали медленное, слишком медленное, как мне казалось, движение в сторону Белоруссии. Но животным надо было давать пастись, поить их, доить коров утром и вечером. Мы и себе готовили еду в котлах на костре. Не голодали — в изобилии было молоко, сметана и даже масло. Меняли их на хлеб.
Так мы вышли из Восточной Пруссии, пересекли часть Польши, обходя город Сувалки и, наконец, зашли на просторы родной Белоруссии, миновали Гродно и Барановичи, остановились в одном из колхозов около города Несвижс на берегу реки с запоминающимся названием Уша. Здесь я слезно стал упрашивать Федоровну отпустить меня домой до окончания процедуры передачи скота. Она вняла моим мольбам, сделала отметку в моей справке о прибытие, поставила подпись, число и свой штемпель.
И вот сбылось то, о чем я мечтал более двух лет: я стоял на станции родных Климовичей!
Нахлынули горькие воспоминания принудительного отъезда, прощания с родителями. Сразу возник вопрос: живы ли они, увижу ли братьев и сестру? Бегом припустил по такой знакомой Вокзальной улице мимо кладбища и Городского озера, спустился на Пролетарскую улицу. Меня поразил вид улиц печально изменившегося города с большим количеством сгоревших и разбитых домов. Видно было, что освобождение города прошло в тяжелых боях и руины только начали убирать и застраивать.
Добежал до родной калитки, остановился, с облегчением перевел дух, надеясь на лучшее. Дома была одна сестренка Катя, она не сразу меня узнала, а узнав, заплакала и сквозь слезы сказала:
— Живы отец и мать, они на работе, а из братьев с фронта вернулся только Марат.
Обидно было узнать, что немцы обратили меня в малолетнего раба за полгода до освобождения Климовичей Красной армией: оккупация длилась с августа 1941 по сентябрь 1943 года. Из рассказов родных и знакомых пришло понимание, какой кроваво-опустошительный след немецко-фашистские захватчики оставили в городе и районе.
Уже учась в Могилеве в ФЗУ, прочитал в газете, что гитлеровцы расстреляли 1295 жителей района, угнали в Германию 2538 человек. В цифрах статистики убитых, угнанных и обращенных в рабов нашла отражение моя судьба, судьба нашей семьи и страны.
Финал
Отец окончил свой рассказ словами с нескрываемой горечью:
— Да, сын, так, с болью потерь и страданий начиналась моя свободная жизнь. Надо было избавляться от комплекса жертвы нацизма. Но я еще не раз с тревогой отмечал, что при поступлении на учебу и при устройстве на работу был обязан заполнять анкету с вопросами «был ли на оккупированной территории» и «был ли за границей». А я, получалось, хоть и не по своей воле, был и там, и там. И все же этот факт не помешал мне в Могилеве уже осенью 1945 года поступить ФЗУ и получить свою первую профессию плотника, устроиться работать на стройке по восстановлению разрушенного войной города. Затем был призван на срочную службу в армию, прошел учебные курсы военного шофера, служил при штабе 78 Военно-истребительной армии ПВО в Москве.
И тем не менее, как только представилась возможность, я постарался не просто забыть эти жуткие годы моего детства, но и уехать за тысячи километров. Так мы с вашей мамой оказались в Уссурийском крае по Государственной программе переселения на Дальний Восток.
P.S. Отец ушел из жизни в начале 1991 года, не дожив ни до статуса «ребенка войны», ни до статуса «жертвы нацизма» с денежной компенсацией из Фондов Германии, признавшей в конце 90-х гг. XX века вину за бесчеловечное обращение нацистов с «остарбайтерами».
Владимир Пашков, доктор философских наук, профессор Московского финансово-экономического университета (МФЮА).
